Абаев Даурен Аскербекович
Чрезвычайный и Полномочный Посол Республики Казахстан в Российской Федерации
Более 100 лет Арктическому и антарктическому научно-исследовательскому институту в Санкт-Петербурге, а это немалый срок. Что важного удалось сделать за эти годы и с какими проблемами столкнулись ученые, какие новые вызовы сегодня стоят перед ними и как удается на них отвечать, какие важные научные открытия сделаны и почему гуманитарные науки не менее важны, чем естественные, — обо всем этом рассказывает директор ААНИИ профессор РАН Александр Сергеевич Макаров.
— Александр Сергеевич, хотелось бы поговорить об истории вашего института. Когда он создавался, каковы были задачи в тот момент?
— Наш институт был создан в 1920 г., то есть ему сейчас 102 года. Это вполне зрелый возраст для института. К юбилею мы провели большую работу, собрали информацию, и получился двухтомник по истории института.
Когда институт начинался, это была Северная промысловая экспедиция, ее возглавлял Р.Л. Самойлович, первый наш директор. На тот момент экспедиция состояла из 12 человек. При этом постоянную работу имели только пять, остальные были приглашенные, по совместительству.
Задачи стояли максимально широкие — в первую очередь, обеспечение освоения Арктики. На первом этапе институт занимался и биоресурсами, и геологическими ресурсами, а в 1948 г. экспедиция выделилась в отдельную организацию — ВНИИОкеангеология. Институт занимался абсолютно всем, что касается Арктики, а с 1956 г. и всем, что касается Антарктики.
Квинтэссенцией деятельности института стала организация в 1937 г. первой дрейфующей станции «Северный полюс». К этому времени институт превратился в мощную организацию с большим количеством специалистов, со своей авиацией, со своим флотом.
— А сейчас?
— Сейчас в ААНИИ трудятся около тысячи человек, у нас огромное количество инфраструктуры, пять постоянно действующих и пять сезонных станций в Антарктиде, обсерватории в Арктике, Российский научный центр на Шпицбергене, станция «Мыс Баранова», методически мы отвечаем за геокосмофизическую обсерваторию «Тикси», за модернизацию сети Росгидромета и т.д. Мы очень тесно работаем с управлением Росгидромета. У нас два огромных судна — НЭС «Академик Трешников» и НЭС «Академик Федоров», а сейчас построена ледостойкая платформа «Северный полюс», и в этом году стартует экспедиция «Северный полюс — 41». Уже в сентябре эта экспедиция должна выйти из Мурманска в Центральную Арктику. Таким образом, на наших глазах и при нашем участии идет возрождение эры высокоширотных дрейфующих исследований.
— Почему вы говорите о возрождении? Они были утеряны?
— Эпоха советских дрейфующих станций длилась с 1937 г. по 1990-е гг. С 2002 по 2013 г. мы провели российские дрейфующие экспедиции, но последние станции были экстренно эвакуированы, потому что лед оказался в критическом состоянии, были подвижки, было небезопасно ставить ледовый лагерь.
Тут родилась идея, сгенерированная И.Е. Фроловым, моим предшественником и учителем, который предложил создать специальную платформу, базу для дрейфующих исследований. Это один из тех редких случаев, когда идея была полностью воплощена в жизнь. Строительство платформы завершено. Сейчас судно уже готовится выйти в первый рейс, это произойдет 1 сентября 2022 г. Именно поэтому я и сказал про возрождение.
Программа дрейфующих полярных станций была приостановлена на долгих десять лет, и сейчас мы возвращаемся в Арктику на принципиально новых организационных и технологических принципах. У нас специальное судно, которое может вымораживаться и дрейфовать абсолютно безопасно для полярников. Думаю, что мы еще до конца не осознаем масштаба этого события, но чем ближе к старту, тем более оно кажется важным и значимым.
— В чем это выражается?
— Самое важное — когда люди жили на льду, очень много времени тратилось на обеспечение бытовых условий, безопасности. А сейчас на это не нужно будет тратить время, все будет комфортно, безопасно, и полярники смогут сконцентрироваться на научных исследованиях.
— Правильно ли я понимаю, что люди больше не будут находиться непосредственно на льду?
— Да, они будут жить и работать на этом судне. Естественно, наблюдательные системы будут разворачиваться на льду, но проводить бóльшую часть времени там не придется.
— Вы сказали, что работа людей на льду стала опасной. Почему это происходит? Это связано с глобальным потеплением?
— Безусловно. Мы наблюдаем этот процесс. У нас были зафиксированы минимумы количества площади льда. Есть такой показатель — средняя площадь льда в Арктике. В сентябре мы его замеряем, потому что это самое теплое время года, когда льда меньше всего. Это интегральный показатель, очень чувствительный к изменению климата, говорящий нам о состоянии ледового покрова. В последние годы количество льда в летний период уменьшилось драматически. Каждые десять лет лед сокращается примерно на 13%. Площадь льда почти за 40 лет сократилась на 2,7 млн км — это больше, чем площадь Гренландии.
— Что вы можете сказать как специалист, который занимается изучением подобных процессов, происходящих последние 10 тыс. лет? Нас ждет катастрофа или это нормальные природные процессы?
— Могу констатировать, что скорости климатических изменений сейчас очень высокие. Безусловно, на Земле были более теплые эпохи, но не было таких быстрых изменений.
— С чем вы связываете ускорение глобального потепления?
— Это очень важный и сложный вопрос. На него однозначно я, наверное, не смогу ответить. Я могу только говорить о том, что мы это фиксируем, мы это наблюдаем. В Арктике скорости изменения климата примерно в три раза выше, чем в среднем по планете. К сожалению, мы не можем эти процессы остановить или повернуть вспять. Но мы можем их изучать и придумывать, как нам к ним адаптироваться. Адаптация к климатическим изменениям, я думаю, сейчас важнейшая задача. И очень непростая, потому что ситуация везде разная. В Арктике это лед, мерзлота, деградация почв, а в средней полосе — волны жары, пожары и наводнения. Это наглядное отражение происходящего на планете глобального процесса.
— Давайте скажем чуть больше о ледостойкой платформе «Северный полюс», которая будет запущена уже в сентябре. Чем она принципиально отличается от всего, что было раньше? Знаю, что в Финском заливе прошли несколько этапов испытаний.
— Испытания действительно прошли. Все завершились успешно. Я вчера был на платформе, там остаются небольшие косметические работы — чистка, занавески, наведение уюта. Все механизмы, лаборатории работают, оборудование получилось высокого класса, несмотря на все сложности.
Принципиальное отличие этого судна от всех других в его назначении — фактически это плавучая обсерватория, а не городок из домиков на льду, как это было в прошлом. Судно дает возможность использовать достаточно тяжелое оборудование, чего не было раньше. Опускать со льда на несколько километров океанографическую разведку небезопасно, но такие исследования необходимы. Сейчас это будет возможно.
Будет налажена связь с Большой Землей по передаче данных, по корректировке исследований. Второй, более существенный момент: срок жизни платформы — 25 лет, а в реальности это может быть гораздо дольше — до 30 или 40 лет. Почему это существенно? Потому что у нас появляется возможность спланировать долгосрочные исследования. Такого не бывало последние годы. В этом уникальность платформы.
— О каких исследованиях идет речь?
— О самых разных. Например, исследование материалов, как они себя ведут в агрессивных средах. Биологические исследования. Сама эта возможность воодушевляет. Сейчас существует сложность с тем, чтобы привлечь молодых специалистов. Когда у нас появился этот проект, сразу выстроилась очередь из молодых ребят. Они понимают, что их работа будет длиться 10, 20, 30 лет, и, в принципе, они могут выстроить свою карьеру, выбрать образ жизни. Да, он не всем понятный и необычный, но очень интересный. Это экспедиции, исследования, организационная работа, то есть самые разные области деятельности, где ребята смогут реализовать себя в полной мере.
— Наверняка у вас уже есть какие-то научно-исследовательские планы и задачи, которые вы будете осуществлять, в частности, с помощью этой платформы. Расскажите об этом, пожалуйста.
— Основная задача на первые несколько лет, как мы ее видим, это возобновление прямых метеорологических, климатических и океанографических исследований в центральной Арктике с целью уточнения прогностических моделей. Сейчас прогностические модели для высокоширотной Арктики не такие точные, как для умеренных широт, поскольку раньше они не были так востребованы. При этом уже сейчас и в ближайшие десятилетия Северный морской путь будет очень важен. Основная задача нашего института — обеспечить круглогодичную навигацию. Самые точные ледовые прогнозы дают только наши специалисты. Они основаны в том числе на данных столетних наблюдений — это уникальная база данных, не имеющая аналогов в мире.
Еще одна задача связана с тем, что судоходство интенсифицируется, судов очень много, и это суда нового класса. Если раньше у нас атомный ледокол казался чем-то огромным, то на фоне газовозов нового поколения он совсем небольшой. Есть фотография, где виден огромный газовоз и рядом с ним лодочка. Эта лодочка — атомный ледокол тоже совершенно умопомрачительных размеров. Вот такие стоят научные и организационные задачи. Эти данные, безусловно, очень сильно помогут более качественно и оперативно помогать судоходству в Арктике.
Это основная задача, но есть и другие. У нас ведутся интенсивные геологические исследования дна Северного Ледовитого океана; геофизические исследования; идут проекты по изучению верхней атмосферы, ближнего космоса, космической погоды, солнечной радиации и т.д.; океанологические исследования — от уточнения скорости и направления течений, температуры, плотности до микробиологических исследований. Мы думаем, каким образом продвинуть исследования по содержанию микропластика. Будем смотреть перенос веществ с континентов. У нас на Северной Земле находится ледовый стационар «Мыс Баранова». После пожаров в центральной части России мы фиксировали частицы сажи в Якутии и Красноярском крае, а это тысячи километров. Эти процессы тоже важно изучать.
— Александр Сергеевич, знаю, что вы, будучи заместителем директора ААНИИ, занимались созданием научного центра на Шпицбергене. Что это за структура и чем была вызвана необходимость его создания?
— Там всегда работали порядка 10–12 российских научных организаций. Существует трест «Арктикуголь», который занимается угледобычей и представляет Россию в этом регионе. Однако эти научные исследования не были консолидированы. В конце 2000-х гг. появилась возможность реконструировать научную инфраструктуру на архипелаге Шпицберген. За это отвечал Трансарктический институт, эти работы были проведены, и когда я вступил в должность заместителя института и руководителя этой экспедиции, была задача оформить все это документально, чтобы у нас была новая, современная структура управления наукой.
И мы решили, что нужно делать консорциум. Сейчас в этот консорциум входят 13 российских организаций из трех ведомств: Росгидромет, Минприроды и Минобрнауки, многие академические институты. Мы договорились, что работаем по одной программе, позволившей использовать имеющуюся инфраструктуру более эффективно. Мы помогаем друг другу, используем сильные стороны друг друга. Если ААНИИ там постоянно живет, проводит круглый год исследования, то коллеги из РАН могут быть наездами. В этом году, например, запланированы 22 мероприятия.
— Что это за мероприятия?
— Это круглогодичный мониторинг погоды, археологические исследования, которые проводит академия наук; океанологические исследования во фьордах, где у нас совместный проект; геологические исследования, осуществляемые ФГБУ «ВНИИОкеангеология»; геофизические исследования, в которых участвуем и мы, и Полярный геофизический институт из Мурманска.
— Вы любите проводить аналогию между космическими и полярными исследованиями, говорите, что это не менее увлекательно и интересно. Но это ведь тоже опасно. Почему полярные земли не могут исследовать роботы, как это делается с космосом?
— Если бы космические исследования проводили только роботы, у нас не было бы пилотируемой космонавтики. С полярными исследованиями примерно та же самая ситуация. Например, станция «Восток» — это 1,5 тыс. км от побережья Антарктиды, в центральной части. На протяжении восьми-девяти месяцев в году она абсолютно недостижима ничем, потому что очень низкие температуры, транспорт не дойдет, самолет не долетит. А МКС сколько километров у нас?
— Около 400.
— Поближе получается, и она достижима. Да, роботы мы тоже используем дистанционно, а также спутники, беспилотники. Это не всегда возможно, потому что нет такой техники, которая бы на 100% заменила полярного исследователя. И тут личность исследователя невероятно важна. Безусловно, если возможно поставить автоматические станции, мы это сделаем. Но, допустим, если идет бурение, как на станции «Восток», как ты сделаешь это без людей? Как обеспечишь отбор проб? Как это будешь осмысливать? Это сделать практически невозможно.
Вы правы, сейчас другие технологии, все гораздо безопаснее. Это с одной стороны. С другой — для городского жителя очень непривычно оказаться на полярной станции. Все равно это тяжелая работа. Нужно иметь особый склад характера, чтобы это нравилось.
— Знаю, что вы участвовали более чем в 15 полярных экспедициях. Вы помните свои первые впечатления, когда вы, городской житель, попали в эти условия?
— Да, такое не забывается. 2003 г. Это был шок. Я вообще не понял, где я оказался, это был другой мир.
— Но тем не менее вам это понравилось, раз вы возвращались и стали профессионалом?
— Да, это такая ловушка, в которую, впрочем, попадают не все. Я попал на всю жизнь. Там что-то происходит. Это либо твое, либо нет. Подошел тебе этот образ жизни или нет. Подошли тебе эти люди, этот коллектив или нет. Ситуация может быть тяжелой и опасной, но у тебя нет другого выбора, ты можешь положиться на своих коллег, друзей. И они могут на тебя.
— То есть это та самая ситуация, когда «друг оказался вдруг»? Там проявляются настоящие отношения и не может быть предательства, подставы, козней?
— Всякое бывает. Идеализировать тоже не стоит. Но в целом, конечно, там все — здоровье и сама жизнь — зависят от взаимопомощи, взаимовыручки и чувства локтя. Кроме того, это интересно с научной точки зрения. Ты во многом чувствуешь себя первопроходцем. Ты изучаешь воду, почву, мерзлоту и песок, а у тебя получается история климата. Это захватывающе.
— Вы сказали про здоровье и жизнь. Полярные зоны — это все же экстремальные условия, и надо обладать определенными физическими качествами, чтобы все это выдержать. Это так?
— Арктика — это не так тяжело, как центральная Антарктида, где высота почти 4 км над уровнем моря. Там физически тяжело. Но да, климатические условия суровые, там сильные ветра, высокая влажность, низкие температуры. Конечно, подготовки, как у космонавта, наверное, нам не требуется. Просто нужно быть здоровым. Вряд ли будет хорошо, если у тебя хронические заболевания. Поэтому полярнику важно следить за своим здоровьем, не запускать себя.
— Были у вас какие-то потрясающие научные открытия во время экспедиций? Как, например, подледные озера, которым вы решили дать русские имена…
— Наука — это все-таки достаточно долгий, целенаправленный, планомерный труд и поиск, требующий определенного склада ума и терпения. Неожиданные открытия случаются не так часто, но для меня лично они имеют огромное символическое значение. Мы живем во втором тысячелетии новой эры, все покрыто спутниками, у нас есть Google Earth, мы все исследовали по многу тысяч раз, все границы понятны, все, казалось бы, открыли, геологическое строение Земли исследовали. Что нового тут может быть?
И вдруг на ровном месте мы открываем новые географические объекты. Удивителен сам факт того, что и сейчас мы можем что-то находить. Меня это вдохновляет и говорит о том, что мы делаем нужную работу. Надо продолжать, и будут новые открытия, в том числе научные.
Сейчас мой главный проект — ледостойкая платформа «Северный полюс». Я начал работать над ним более пяти лет назад и в ближайшие месяцы должен его завершить. Считаю, что это станет по-настоящему важным достижением для всего научного мира.
— А что касается изучения животного мира?
— Здесь я не специалист, но сейчас мы анализируем, как наша современная действительность влияет на образ жизни животных. Особенно интересно здесь исследование птиц. Мы с вами живем в мире, где есть границы, а они живут в мире, где границ нет.
Идет изучение бактерий, обитающих в полярных льдах. Мы знаем, что диапазон возможностей для существования жизни все время расширяется, и если раньше считалось, что на большой глубине, в вулканах или льдах жизни не может быть, то сейчас нам известно, что это не так. Жизнь разлита повсюду.
Или еще пример. В 2008 г. был совершенно великолепный проект, в котором наш институт принимал участие совместно с немецкими коллегами. Это было на Чукотке, где шло бурение озера Эльгыгытгын, и там собрали уникальную палеоклиматическую информацию. Наверное, к таким важным открытиям относится и поиск в Антарктиде самого древнего льда. Мы думаем, что там есть место, где лед мог непрерывно накапливаться в последние 2 млн лет и ранее. Скорее всего, это будет самый древний лед в Антарктиде и в мире тоже. Тогда появится возможность создать непрерывную климатическую летопись этого времени. Это, конечно, невероятно важно и интересно.
А сейчас я вижу большой интерес в том, чтобы в полярные исследования активнее шли гуманитарии.
— А зачем туда пойдут гуманитарии?
— Юридически мы находимся в рамках договора об Антарктике. В классическом понимании там нет границ, государств и т.д. Там выстраиваются некие социальные связи, ведь люди живут в замкнутых условиях. И нужны исследования того, как меняется возможность принимать творческие, креативные решения. Острейший вопрос — исследование народностей, которые живут там в естественной среде обитания. Как у них все устроено, как развивается? Это интереснейший малоизученный пласт. Как они общаются друг с другом, с нами, горожанами, чем мы полезны друг другу? Мы ведь разговариваем на разных языках.
— Казалось бы, люди с одной планеты, а контакт не всегда получается?
— Да, и я думаю, будущее полярных исследований состоит в том, что такие науки будут развиваться еще и потому, что надо искать контакты между людьми. Социально-гуманитарное знание придет к нам и к ним, и у нас появится что-то новое: какие-то совершенно неожиданные открытия в гуманитарной области, которые помогут нам быть людьми в самом глубоком понимании этого слова.
